Жюль Лермина - Сто тысяч франков в награду
В голосе Сильвена звучала какая-то необычайная торжественность. Граф Керу с бьющимся сердцем подошел к постели, на которой, запрокинув голову, завернутую в окровавленные компрессы, лежал Давид. Граф взял его за руку и дрожащим голосом произнес:
— Давид!
Больной что-то простонал, и губы его зашевелились. Граф наклонился, и Давид увидел его лицо. Глаза больного загорелись, и, повернувшись к графу, он еле слышно прошептал:
— Не ви-но-вен… Я не ви-но-вен…
— Я верю вам, Давид, — твердо ответил граф. — Простите меня и живите, чтобы дать мне возможность загладить свою вину.
Слезы брызнули из глаз Давида. Он хотел еще что-то сказать, но не смог. Немного погодя он все же прохрипел:
— Благодарю вас, теперь я могу умереть.
Граф положил на кровать руку Давида, которую до сих пор держал в своих, и подошел к Сильвену, стоявшему в стороне и едва сдерживавшему рыдания.
— Будьте мужественны! — сказал он. — Спасите его! А я иду туда, куда меня призывает долг. — И он выбежал из комнаты.
Через минуту граф уже сел в карету и приказал кучеру:
— Живо в Трамбле!
Еще до приезда в замок граф мысленно восстановил ужасную картину убийства. Перескакивая с одной мысли на другую, господин Керу припомнил все малейшие детали и, казалось, испугался сделанного вывода. В ту минуту, когда карета остановилась во дворе замка, его волнение дошло до предела. Поджидавший хозяина Лантюр вскрикнул от удивления, увидев покрытую пеной лошадь. Его изумление только увеличилось, когда при свете фонаря он увидел тревожное лицо господина.
— Боже мой! Капитан, что с вами? Какая еще приключилась беда?
Граф Керу крепко сжал руку Лантюра.
— Что со мной? — переспросил капитан дрожащим голосом. — Я страдаю, мой верный друг, я только что видел Давида. Он при смерти.
— Как это?
— Несчастный хотел лишить себя жизни.
— Зачем жалеть о нем, граф? Он сам себя осудил.
— А если его обвинили несправедливо? Если доказательство его невиновности здесь? Послушай меня, Лантюр, принеси лопаты, лом, фонарь и иди за мной.
Старый моряк удивленно смотрел на графа, спрашивая себя, не спятил ли тот от горя и тревоги.
— Ну что же, Лантюр? Тебе нужно повторить приказ, чтобы ты повиновался? — нетерпеливо спросил граф, и это еще больше убедило Лантюра в том, что его господин не совсем здоров.
Покоряясь долгу добросовестного слуги, он, однако, ответил:
— Бегу, бегу!
И удалился. Не дожидаясь его возвращения, граф взбежал по лестнице, которая вела в зал. Там было темно. Он остановился.
— Здесь в последний раз мой взгляд остановился на твоем кротком и милом лице, — проговорил капитан. — Если ты видишь и слышишь меня, то научи и поддержи меня… — И он замолчал, словно ожидая ответа.
— Ну! — воскликнул затем господин Керу. — Будем действовать!
Граф зажег спичку и поднес ее к лампе. Комната осветилась. В нетерпении он снова направился к лестнице.
— Ну, где ты, Лантюр?
— Я здесь, капитан.
И матрос вошел в зал с фонарем и двумя лопатами в руках.
— Подожди-ка, это еще не все. Беги за ломом и принеси его в павильон.
Лантюр не понимал, что происходит, но беспрекословно повиновался. Граф с лопатами и лампой направился к павильону, где было совершено убийство. У двери, из которой выбежала окровавленная Элен, он остановился и дрожащей рукой открыл дверь. Внутри царила мертвая тишина. Мэри-Энн давно покинула замок, и с тех пор запустелый павильон ни разу не открывали. Вскоре с огромным ломом в руках прибежал Лантюр. Граф Керу, подняв лампу повыше, внимательно осматривал стену и пол коридора.
В первых главах мы уже говорили о том, что пол представлял собой мозаику из белого и черного мрамора, чередующегося, как на шахматной доске. Кроме того, по всей длине коридора был расстелен ковер, заглушавший шум шагов. По обеим сторонам коридора возвышались стены, одна из которых прилегала к библиотеке, а другая — к столовой и буфету, где располагалась лестница на второй этаж. Граф поставил лампу на пол, взял в руки лом и начал крушить стену.
— Что вы делаете, ваше сиятельство? — вскрикнул Лантюр.
— Даже если придется разобрать этот павильон до последнего камня, — отозвался граф, — я все равно отыщу ключ к этой страшной загадке. Помогай мне, Лантюр. Пока я буду осматривать стены, ломай пол, поднимай мозаику… За дело!
Лантюр, пожав плечами, стащил ковер и вынес его на лестницу, после чего стал тщательно осматривать каждый квадрат мраморного пола и щели между ними. Поверхность их была совершенно гладкой, и ничто не указывало на их подвижность. Подражая примеру своего господина, Лантюр, хорошо размахнувшись, ударил ломом по одному из квадратов, и тот разлетелся вдребезги. Моряк поднял осколки — под ними оказалась твердая поверхность, вроде цемента.
В продолжение получаса хозяин и его верный слуга не переставали стучать и ломать. Если бы кто-нибудь увидел их в эту минуту, покрытых пылью и потом, то наверняка подумал бы, что они оба сумасшедшие. Наконец стены были оголены до самого камня, но ничто не указывало на существование тайного хода. То же повторилось и с полом. Все мраморные квадраты были подняты и сложены один на другой. Лантюр вместе с графом раздробили цемент и углубились под землю, однако их труды не были вознаграждены.
Хотя силы господина Керу подходили к концу, он не собирался признавать себя побежденным. Прервав молчание, он сказал:
— Теперь столовая. Это будет твое дело, я же возьмусь за библиотеку.
Более часа длились их работы, и в павильоне не осталось уголка, который еще не осмотрели. Закончив со столовой и библиотекой, Лантюр и граф сошлись в коридоре.
— Ну что? — спросил матрос, и в его голосе слышалось торжество. — Убедились теперь, капитан?
— Нет еще, — невозмутимо ответил господин Керу.
— Как? Мы уже все разломали!
— Все, кроме лестницы.
Лантюр, едва скрывая недовольство, подчинился воле хозяина, желая доказать ему, что он ошибся.
— После этого граф Керу будет знать, как слушать болтовню Сильвена…
Снова взялись за работу: Лантюр с предубеждением, а граф с твердым намерением сдаться только перед очевидностью. Вдруг матрос, начавший ломать первые ступени лестницы, громко вскрикнул:
— Тысяча чертей!
В ту же секунду этому возгласу ответил другой: граф торжествовал. Первые три ступени перевернулись, и Лантюр провалился в образовавшееся отверстие.
XV
Существует ли на свете что-нибудь более печальное, нежели вид больничной палаты ночью, где тишина нарушается только душераздирающими стенаниями несчастных, пригвожденных к кроватям? Давид был помещен в особой палате, дверь которой оставалась полуоткрытой; через нее Сильвен, сидя у изголовья больного, видел длинный, освещенный лампами коридор. Доктор посетил Давида в полночь. Встретившись взглядом с Сильвеном, он лишь покачал головой и заметил, что жар становится сильнее и что он теряет надежду.
С тех пор как ушел граф Керу, Давид не произнес больше ни слова. По-видимому, жизненные силы стремительно покидали его, и только слабое дыхание говорило о том, что конец еще не наступил. Ровно в час в дверях показалась голова фельдшера.
— Ну что? — тихо спросил он Сильвена.
— Ничего нового…
Фельдшер на цыпочках подошел к кровати и стал вглядываться в лицо Давида.
— Что вы на него так смотрите? — спросил Сильвен.
Юный практик ответил не сразу.
— Кризис обычно наступает под утро, — сказал он наконец. — От его силы теперь зависит участь больного. Главное, чтобы он справился. Пока ваш друг дышит, есть надежда. Смотрите, не говорите с ним ни в коем случае. Постарайтесь избавить его от потрясений. Малейшее волнение грозит ему гибелью.
Фельдшер собирался выйти, но вдруг остановился и снова вернулся к Сильвену.
— Я слышал, при каких тяжелых обстоятельствах арестовали этого юношу, — проговорил молодой медик. — Если этой ночью он не будет бредить, то это послужит лучшим доказательством его невиновности.
— Объясните…
— Вы сейчас поймете. Бред есть не что иное, как сильное возбуждение мозговой деятельности. Человек, знающий, что он виновен в преступлении, испытывает в таком состоянии страшный ужас, который ему внушает совесть. Когда Макбет видит тень Банко[12] и пытается прогнать зловещих призраков, не находится ли он словно в припадке помешательства? Я только хочу сказать, что человек, перенесший такой страшный удар, как ваш друг, уже непременно выдал бы себя, если бы действительно был убийцей.
И, указывая на безмятежное лицо больного, он добавил:
— Это спокойное состояние доказывает его невиновность. Я от всей души желаю, чтобы мои слова подтвердились.
— Дай-то Бог! — проговорил Сильвен, пожимая руку фельдшера.
